В августе-сентябре 2003 года на Кипре были сняты несколько эпизодов 10-серийного фильма «Кавалеры “Морской звезды”» с Арменом Джигарханяном в главной роли. В своем 181-м фильме культовый актер сыграл хитрого мошенника со стажем. «Я совсем недавно осознал, что через два года мне будет 70 лет. Семьдесят! Раньше я думал, что в 70 лет надо хоронить человека. А сегодня у меня нет ощущения возраста. Я иногда даже несерьезно веду себя», — рассказал мэтр.
Андрей АВСИТИДИЙСКИЙ
Лимассол, осень 2003 года
Сюжет фильма завязан на британском ордене «Морской звезды», которым, как утверждает сценарист, во время Второй мировой войны были награждены четверо советских бойцов. Детективная история начинается после статьи в британском журнале, которая становится руководством к действию для главной героини. Она принимает решение отыскать деда, который был одним из четырех героев.
О сериале Джигарханян говорить не то чтобы отказался, но дал понять, что «режиссер Женя», фамилию которого Армен Борисович не припомнил, время от времени, мягко говоря, его удивлял. Поэтому мы решили начать разговор не с кино, а с театра.
«ЗАРПЛАТА — 49 РУБЛЕЙ. ВОТ ТАК ВСЁ И НАЧАЛОСЬ»
— Несмотря на 180 ролей в кино, главным вы в своей жизни считаете театр. Вы помните свою первую роль в театре?
— Очень хорошо! 25 января 1955 года в Русском театре в Ереване, будучи студентом первого курса театрально-художественного института, я вышел на сцену в популярной пьесе «Иван Рыбаков». Моему приятелю-четверокурснику, который играл эту роль, нужно было срочно улететь. Он меня и попросил: «Выручи! Из-за этого говна меня в Москву не пускают».
На сцене мне нужно было произнести всего одну фразу: «Товарищ капитан, вам телефонограмма». Потом был небольшой скандал, потому что я не ту шинельку надел. Несмотря на это недоразумение, через три дня мне предложили работу в театре. Тогда существовало такое понятие «вспомогательный состав». Зарплата — 49 рублей. Вот так всё и началось
- Армен Джигарханян родился 3 октября 1935 года в Ереване. Отец оставил семью, когда мальчику было два месяца. В 1937-м арестовали и расстреляли его деда. Армена воспитывал отчим и мама Елена Васильевна. Она была заядлой театралкой. С ранних лет она водила в театр и Армена. Уже в старших классах он точно знал, что станет актером. Маму такое решение не удивило. Ведь сын с детства любил кого-то изображать. В 1953 году, окончив русскую школу, юноша приехал в Москву, чтобы поступить в ГИТИС. Но до экзаменов дело не дошло. При собеседовании кому-то не понравился его сильный акцент.
— Вы довольны тем, как продолжается?
— Не берусь произносить такое драматическое слово как «разочарование», но никуда от этого не денешься. Через год будет 50 лет, как я работаю в театре. Полвека бесследно не проходит. Театр — это сложный мир, очень сложный. Я всё чаще думаю — нужно ли это откровение?
Например, мне предлагают написать книгу. А я не знаю, умею ли я писать. Зачем мне писать, о чем писать? Как я выпил и не закусил? От меня ждут откровений, но тогда ведь я могу многих обидеть. Я должен сказать честно, а кокетничать, заигрывать — это не откровение.
К тому же я не умею фиксировать события. Я не только никогда не считал свои роли, но и рецензии никогда не собирал. Дурак, наверно. Сейчас бы книгу без проблем написал и заработал бы немножко денег.
- Джигарханян очень не любил актерские байки. «Хохмочки, — утверждал он, — это не моя жизнь. Зрители питаются анекдотами о нас. Меня хотят увидеть голым. А я не дамся, я хитрее. Причем мы сами, актерская курилка, выпивалка, культивируем эту чушь. Мне один артист подарил книгу — воспоминания о Фаине Раневской. Если б не знал Раневскую, решил бы, что Фаина Георгиевна была матерщинницей и грязным человеком. Но она прежде всего гениальная актриса. И неважно, тарелку она бросила в гримера или вилкой кольнула актера».
— Вы не умеете фиксировать события, но умеете фиксировать эмоции…
— Это — моя профессия, мое питание. Более того, я призываю это как спиритизм. Я завидую актерам, которые берут текст и по нему без проблем произносят «бла-бла-бла». Но так же не говорят! Просто не понимаю, как можно бездумно оттарабанить роль и уйти домой с легким сердцем. Я так не могу. Поверьте, я не любуюсь собой. Помните, как парикмахер Рабинович повесился? Оставил записку: «Всех не перебреешь». Гениальная фраза.
— То есть вы — перфекционист?
— Я думаю, что природа этим меня заразила, этим меня укусила какая-то бацилла. Не радоваться, не печалиться по этому поводу не стоит. Всем молодым режиссерам я говорю, что я зануда. Пока у меня концы с концами не сойдутся, я буду мучить их.
— Вы как-то говорили, что роль Горбатого в фильме «Место встречи изменить нельзя» далеко не самая лучшая в вашем послужном списке. Какие лучшие?
— Пока таких нет. Пока у меня есть очень слабая надежда — а вдруг сейчас прилечу в Москву, позвонит, предположим, [режиссер Владимир] Наумов, и скажет: «Есть одна роль, это елки-моталки!» Она и станет самой лучшей моей ролью.
«ТОЛЬКО ПРИ ВЕЛИКИХ ДЕСПОТАХ К ТЕАТРУ ПРИХОДИЛ УСПЕХ»
— Свой выпускной курс во ВГИКе вы не бросили на произвол судьбы, создав в марте 1996 года свой Театр «Д»…
— Можно сказать, что первотолчком к созданию театра послужило отцовское чувство. Я увидел, что мои студенты, отучившиеся во ВГИКе четыре года, никому не нужны, что они идут на улицу торговать или в кабаках официантами работать или массовиками-затейниками. Многие, впрочем, этого заслуживают. Искусство ведь — вещь штучная. Якубовичей много и будет много. Впрочем, я никого не осуждаю, каждый зарабатывает свой хлеб как может…
У нас были спектакли, которые можно было играть. Жалко ведь, если один-два раза сыграли и разошлись. Тогда, в 1996-м, мне показалось, что можно продолжить это. Нелепая, глупая затея. Почему? Знаете, как город создается? В идеале? Там, где залегло стадо. На самом деле редко когда мы так строим. Обычно строим по решению лидера, по решению богатого, по решению группы товарищей.
Я потерпел сокрушительное поражение. Я имею в виду компромиссы, на которые вынужден идти. Мне даже в лицо говорят: «Ты планку сильно поднимаешь. Это никто не выдержит. Ты 50 лет уже работаешь, у тебя другие критерии. Ты слишком многого требуешь от молодых».
- Зачастую Джигарханяна обвиняли в «бенефисных замашках», стремлении подчинить всё, что происходит на сцене, своей воле, своему видению. Актер с уверенностью говорил, что имеет на это право, он это заслужил, ведь «когда Пушкин говорит, что он памятник себе воздвиг, никому и в голову не приходит, что это нескромно, потому что в наших глазах он имел на это право».
— А я где-то читал, что студенты называли вас добрым…
— Это неправда и не комплимент. Вот если бы сказали «объективный», «жесткий». А что значит «добрый»?
— Не наказывали за неуспеваемость, в частности…
— Если человек не успевает в мастерстве, значит, он плохой. А если он плохой, его надо гнать! Потому что если этого не делать, в искусстве будет очень много злых и недовольных людей. Какая ж в этом доброта? Я вспоминаю, как в январе у моих студентов был самый первый зачет. Первое, что спросил у меня завкафедрой Сергей Федорович Бондарчук: «Кого будешь увольнять?» Я говорю: «Да мы только узнаем друг друга!» — «Надо одного-двух уволить!» — постановил Бондарчук.
Сейчас часто вспоминаю его слова, потому что в искусстве понятие «коллектив» — очень опасное понятие. Потому что в русском театре самая сильная сторона — это крепостной театр. Я не вижу в этом ничего оскорбительного. Хозяин — барин. Можно заменить слово «барин» словом «лидер». Только при великих деспотах к театру приходил успех. Георгий Товстоногов и Андрей Гончаров были в лучшем смысле крепостниками. Я вам страшилки не рассказываю! Я говорю о том, что очень хорошо знаю. Я работал с великими режиссерами.
«СПАСИБО, Я И ЕСТЬ ЭТОТ КЛОУН»
— Вы разочаровались в коллективном творчестве?
— Нет! Но я должен знать правду! Помните, как Чаадаев сказал: «Я не научился любить родину с закрытыми глазами».
— Вы как-то сказали «Чем дольше живу, тем меньше радости»…
— Да, потому что я уже старый. Если попытаться понять мое состояние, то сейчас я существую по силе инерции. На открытии театрального сезона я сказал коллегам, что во мне рождается мизантропия. Но в театре мне становится хорошо.
— У меня сложилось впечатление, что будучи всю жизнь публичным человеком, вы остаетесь интровертом…
— Не знаю. Я не могу жить двойной жизнью. Я же клоун! Если мизантропия во мне окрепнет, я не буду иметь права выходить на сцену. У меня со зрителями происходит некий акт. Я их возбуждаю, они меня возбуждают. Они плачут, смеются, письма пишут. Это может произойти только при желании. Если нет желания, я буду насиловать себя и врать.
— Вы называли себя одиноким клоуном. Говорили, что прожили жизнь в коллективе, оставаясь при этом одиночкой. Парадокс получается…
— Абсолютно так! Эта моя защитная краска, это мой мир. Я не тусовочный человек не потому, что я не люблю компанию. Хорошую компанию я очень люблю! А в тусовке я вижу некое напряженное желание соответствовать. «О, Хазанов идет, ха-ха. Ждем, когда он нас повеселит». Понимаете, для этого у Хазанова есть аудитория! Невозможно быть всё время с включенным аккумулятором. В конце концов он сядет и вы не заведетесь. Поэтому я должен свое отдельно выплакать и расслабиться.
Моя мама много лет назад рассказала мне историю о том, как к психиатру пришел человек и говорит: «Я не могу спать, у меня нервная система расшатана». А доктор ему отвечает: «Давайте я вам выпишу лекарство. А еще хочу вам вот что посоветовать — у нас в цирке клоун работает. Сходите обязательно, он вам даст освобождение от проблем». — «Спасибо, — ответил больной, — я и есть этот клоун».
— И все-таки, как вы расслабляетесь?
— Сегодня вечером футбол посмотрю. Сейчас за мной должен заехать армянин, с которым я познакомился в аэропорту Ларнаки. Я его видел три минуты. Он мне непременно что-то расскажет. При этом я не буду думать о постановке спектакля, о том, что мне надо сказать на съемках. Вот не буду этим заниматься! Он мне будет что-то говорить, я что-то глупое буду ему отвечать. Вот так и расслаблюсь…
— Предметом вашего обожания и, в каком-то смысле, даже зависти является ваш кот Философ, сокращенно — Фил…
— Да, о нем я могу сутками рассказывать! Фил — это совесть, это природа. С ним я не притворяюсь. Хотя я хочу ему понравиться. Бывает, долго его не вижу, он ко мне как бы присматривается, а я унижаюсь перед ним. Но всё равно запах у него другой! Во мне, наверно, самое сильное животное начало. Так что с котом у меня есть какое-то единство. Смотрю на него и чувствую — он никогда не приспосабливается. Он ни за что не будет лежать в неудобной позе. Даже за кусок осетрины.
«ЛЮДИ НУЖДАЮТСЯ В ЭТОМ САТИРИКОНЕ»
— Вы соответствуете своей фамилии, которая переводится с армянского как «повелитель душ»?
— Думаю, нет. Человек — существо не гармоничное. Абсолютно! Если бы у нас не было разума, мы были бы гармоничнее. Иногда мне даже кажется, что это какое-то наказание. Несмотря на все прогрессы многие знания по-прежнему умножают скорбь. Поэтому мы, я про себя могу сказать, — конечно, существа несчастные. Мы не имеем почвы под ногами, ушли от природы. Будь он проклят, интеллект, он вверг нас в какие-то непонятные дела! Пусть вам не покажется это кощунством.
Мне много лет, у меня проблемы со здоровьем, и сегодня я понимаю, что медицина при колоссальных достижениях кроме вреда мне лично ничего не приносит. Голова болит, пью таблетки. Я говорю абсолютно ответственно. Да, сию минуту мне вводят глюкозу, но через три минуты уровень сахара в крови вскакивает до катастрофического. И так далее…
— Вы однажды сказали: «Не судите о Боге строго по нашей планете. Это самый неудачный его эксперимент». Неужели всё так плохо?
— Не знаю, нет у меня ответа. Идти в стадо или не идти? В стаде идти хорошо. Говорю без иронии. Для меня «стадо» — не обидное слово. Мой давний приятель, выпускник консерватории, а ныне пенсионер, пел в хоровой капелле в Ереване. Однажды он мне сказал: «Здорово, в капелле так можно халтурить!»
— Давайте попытаемся завершить интервью на оптимистичной ноте. Вы знаете, в чем состоит секрет вашего успеха?
— Успех — вещь приятная, но, как в любви, я всё равно иду в эту неизвестность. Говорю вам честно. Каждый раз я говорю себе: «Да перестань. Ну, очередная картина. Да пошли они, извините за выражение, в задницу. Ну, скажут обо мне плохо». А потом думаю: «Сегодня вечером будем снимать. Режиссер мне скажет: «Вот здесь вы грустным должны быть». А я ему: «Сынок, грустно — это 38 цветов радуги». И так далее. То есть опять приходим к выводам, что за коллективное творчество надо судить, как за коллективное изнасилование.
В одном из фильмов Федерико Феллини есть сцена, в которой люди заходят в какую-то пещеру в трущобах, и выясняется, что как только в пещеру попадает воздух, наскальные рисунки начинают оплывать. Это происходит с каждым человеком, занимающимся творчеством. С каждым! Как только человек обнаруживает тайны своего творчества, этот рисунок начинает оплывать.
Мы хотели на оптимистичной ноте закончить? Думаю, что, наверно, самое оптимистичное заключается в том, что люди нуждаются в этом Сатириконе, в этом, как у Шекспира, коловращении. Как моя мама рассказала: «Клоун есть хороший в цирке». Когда мне грустно, я думаю: «Наверно, все-таки кто-то вспоминает и смеется». Или вдруг до меня доходит, что какие-то мои прибаутки и хохмочки пошли в народ. Кому-то весело. И это хорошо.
— Если на мгновение забыть о театре и кино, что больше всего привлекает вас в этой жизни?
— (Надолго задумывается.) Наверно… (пауза). Боюсь сформулировать это словами. Там есть какие-то… (пауза). Во всяком случае… (пауза). Вот мой кот — вот это радость моя! Я всё понимаю, я не так наивен. Я понимаю, что нет обратной связи. Но эта иллюзия… (пауза). Для того чтобы это огласить, у меня нет убедительных слов. Есть мир мой, тайный мир, тайный! Слава Богу, что даже я его иногда не знаю.
Фото: Театр Армена Джигарханяна
!!! — Подписывайтесь на страницы «Европы-Кипр» в Facebook, Instagram, Twitter, ВКонтакте и на канал в Telegram
